Среди зоологов постоянно ощущается стремление придавать синэкологическим и демэкологическим аспектам изучения животного мира терминологически фаунистическую окраску.
В свое время известный ортоптеролог В.П. Уваров предложил термин «экологическая фауна», или «экофауна». Недавно этот термин использовали Ф.Н. Правдин и Л.Л. Мищенко (1980), определившие его следующим образом: совокупность животных, в частности прямокрылых, «связанных с определенным типом местообитания». Едва ли есть необходимость использовать этот термин. Он подразумевает разнородные категории, которые в зависимости от контекста именуются биотопическими комплексами, ценотическими группировками, таксоценами и т.д.
Известный энтомолог А.И. Куренцов (1965) переносил термины, связанные с зональным подразделением живого покрова, чему соответствуют понятия растительности, животного населения, в сферу фаунистического районирования. Он употреблял как синонимы «тип фауны» и «зона фауны» (последняя подразделялась на «подзоны фауны»), использовал такие выражения, как «биоценоз фауны», «фауна и ее биоценозы». Таким образом, А.И. Куренцов вкладывал в категорию фауны сверхширокое содержание. В его интерпретации она охватывала и фауну в смысле композиции таксонов, и биоценозы, и животное население, т.е. использовалась как производное выражение, не учитывающее историческую преемственность и сложившееся соотношение понятий.
В этом же плане интересны работы С.И. Левушкина (1974, 1975, 1982) как пример взглядов таксономиста и фауниста на синэкологические и демэкологические категории. Два выражения проливают свет на смысл терминологических построений автора: «. трактуя фауну не как список видов, а как совокупность животных. » (1975); автор считает правильным «называть фауной любую совокупность животных, для которой указано положение в пространстве и времени» (1982, с. 34). Фауна в трактовке С.И. Левушкина из комплекса таксонов превратилась в совокупность организмов.
Источник
Выражение «животный идеал» было вчера придумано одним центрально-европейским писателем при изучении североамериканской цивилизации. Но его также можно использовать для характеристики ориентации, которая сегодня широко распространена во всем западном мире.
Это идеал биологического благополучия, комфорта, доступного каждому, оптимистической эйфории с акцентом на все то, что является обыкновенным здоровьем, молодостью, физической силой, безопасностью и материальным успехом, примитивистским удовлетворением потребностей живота и секса, с противоположной атрофией всех высших форм чувствительности и интереса. Этот идеал, к которому пришла цивилизация, в конечном итоге сформировал человеческий тип, который развился только в тех аспектах, в которых он является не чем иным, как одним из видов животных.
В нем действительно можно увидеть конечное и практическое следствие сдвига в мировоззрении, постепенно произошедшего в ходе развития западной цивилизации, и прежде в интеллектуальной сфере. Начиная с так называемого Ренессанса, человек все меньше ощущал себя привилегированным существом творения и все больше привыкал видеть себя принадлежащим к одному из многочисленных видов природы и, в конце концов, даже к животным. Для чего, наконец, рождение и укоренение дарвинизма с его теорией естественного отбора должно было быть одним из самых значительных барометрических показателей. Затем, за пределами уровня теорий, научности и биологии, логические следствия развивались сами собой в плане менталитета и поведения.
Это те тенденции, которые описывают нам будущее как некий рай на земле, исходя из материалистической и натуралистической предпосылки, что научные достижения вместе с улучшением условий материального существования в силу иного распределения богатства и организации производства для рационального удовлетворения физических потребностей общества приведут к более высокому уровню жизни и цивилизации. В этих терминах очевидно, что между американизмом и марксизмом нет существенной разницы; общим для обоих является «животный идеал». Следует отметить заблуждение, присущее этой идеологии: когда человеческое животное полностью удовлетворено и ему все дается легко, то велика вероятность того, что больше ничего не хочется искать и что произойдет атрофия всех тех сил и склонностей, которые возбуждаются и закаляются трудностями, борьбой и мрачными, даже трагическими аспектами существования. По этой причине несомненно, что существование, близкое к североамериканскому стандарту, более или менее похожему на бэббитовский или голливудский, или к summum bonum марксистской социальной утопии, представляет собой не что иное, как духовную опасность: именно потому, что в таком случае снижается внутреннее напряжение, материальное существование может приобрести значение цели, а не средства, может возникнуть склонность оседать в нем, а не подниматься над ним, как это требуется для достижения истинного индивидуального совершенства.
Один из особых практических аспектов «животного идеала», который сегодня становится все более популярным и заслуживает упоминания, касается современного «натуризма». Здесь это уже не теория, как во времена Руссо и энциклопедистов. Это конкретное отношение. Учитывая износ, который производит цивилизованная жизнь, особенно в больших городах, конечно, нет ничего плохого в том, чтобы восстановить контакт с природой, наряду с занятиями определенными видами спорта. Но для рассматриваемого нами человеческого типа это не просто вопрос законной органической компенсации или разрядки, это также вопрос примитивизации. Дело доходит до культа тела и культуры простых физических ощущений. Связи, установившиеся в последнее время между натуризмом и спортом, неоспоримы, и нет сомнений, что современный тип спорта — это более или менее механизированный и ублюдочный тип, именно в смысле одностороннего ощущения и развития физической личности.
Помимо всего прочего, такая ориентация является именно тривиализацией самого чувства природы: ведь природа может раскрыть свой истинный смысл только перед лицом духа. Для того чтобы она заговорила с нами, позволяя воспринять то, что в ней имеет значение символа невидимого, нечеловеческого, далекого, необходима определенная внутренняя возвышенность, тонкая чувствительность, то есть состояние, прямо противоположное тому, которое присутствует у современных мужчин и женщин, безмозгло или ради спорта «выходящих на природу», расслабляющихся в ней, подобно скотам, или погружающихся в физические ощущения, или в лучшем случае встречающих с мелкобуржуазно-сентиментальным очертанием «живописное» в стереотипном и общепринятом смысле.
Но человек, укрепленный настоящей внутренней дисциплиной, выпрямленный и не падающий, не делающий себя чужим жизни, не следующий жизни вялого, анемичного и упаднического интеллектуализма, не сливается с ощущениями своей физической личности. Он сохраняет достоинство, которое связано с определенной естественной дистанцией, и его способ чувствовать, судить, придерживаться, реагировать — это именно способ человека — vir — а не человеческого животного. Только тогда он становится нормальным в высшем смысле, соответствуя своей истинной природе.
Другой типичный аспект «животного идеала» связан с феноменом современного кризиса скромности.
Перевод: Ислам Паштов
Источник