Рыба Кунь, птица Пэн и китайско-эстонская хуэнь
В середине декабря газета Eesti Päevaleht порадовала своих читателей сообщением о том, что у эстонской речи внезапно объявился богатый родственник: «У эстонского и китайского языков – общие корни, открытие подтверждают рифмы»!
Позвольте представить автора открытия: Гао Цзин-и, китаец, учившийся в Тартуском университете, доктор наук (Ph.D. за работу об обозначении цвета в китайском языке, научный руководитель – Урмас Сутроп). Среди прочего д-р Гао установил, что в эстонском рифмуются слова ala, kala, pala, palav, sala, vala (местность, рыба, кусок, жаркий, втайне, налей), а в китайском рифмуются их «соответствия»: юнь (произносится примерно «юэнь»), кунь (куэнь), фэнь, фэнь (это другое слово), сунь (суэнь), хунь (хуэнь). Я опустил значки, обозначающие четыре тона, играющие в китайском важную роль, – по поводу тонов д-р Гао не заморачивается, и я не буду. Статья об «открытии» опубликована в журнале Linguistica Uralica, издаваемом эстонской Академией наук. Есть ли в редколлегии этого издания китаисты – вопрос открытый.
Для начала скажу, что я ни разу не филолог и разбираюсь в китайском так себе, но найти слово по иероглифу могу. Благо, сегодня нам доступны электронные словари, например, программа Wenlin («Чаща слов»). Так вот, оказывается, что д-р Гао говорит очень странные вещи.
Перечисленные слова взяты из мандаринского (северного) диалекта китайского языка. Всякий, кто изучал путунхуа – «официальный китайский», основанный как раз на северном диалекте, – знает, что «рыба» читается «юй», а не «кунь». Но что же такое кунь? В Linguistica Uralica это слово расшифровано как «большая рыба (устар.)». К счастью, там приведен иероглиф, который всё объясняет. Речь об особой исполинской мифической рыбе, с описания которой начинается древний трактат «Чжуан-цзы»: «В Северном океане обитает рыба, зовут ее Кунь. Рыба эта так велика, что в длину достигает неведомо сколько ли. Она может обернуться птицей, и ту птицу зовут Пэн… Поднатужившись, взмывает она ввысь, и ее огромные крылья застилают небосклон».
Согласитесь, это не совсем то существо, которое тут принято называть kala. Впрочем, я готов признать рыбу Кунь родственником местной кильки, если д-р Гао заодно приплетет сюда окуня и тем докажет родство русского языка с китайским. Согласитесь, окунь имеет куда больше прав на родство с рыбой Кунь – одна буква не в счет!
Другие «соответствия» не менее поразительны. Ala (местность) сопоставляется со словом «таить в себе» (на английский оно переведено как exist underground, «существовать под землей» – видимо, чтобы было похоже на слово ground, «земля, почва», которым д-р Гао переводит слово ala). «Горячий» превращается в «уничтожать огнем»; «втайне» – в «держаться скромно, незаметно»; «налей» – в «мутный, грязный, хаотический». Очень мутные соответствия. И только к слову «кусок, часть» претензий нет: соответствие точное. Только оно такое, простите, одно. А для рифмы нужны минимум два.
Но что с меня, дурака, взять? Предположим, что д-р Гао прав от и до: все шесть слов – это рифмующиеся соответствия. И что? И ничего. Сообщая доверчивым эстонцам о чудесных китайско-эстонских рифмах, тартуский ученый забывает упомянуть, что в китайском чудовищно много омонимов, а рифм еще больше.
Такова специфика китайского: согласные и гласные звуки там организованы в весьма ограниченное количество тонированных слогов фиксированного состава. Любой иероглиф читается как один китайский слог: фэнь, хун, шэ, мао, ляо, юй. Таких слогов в путунхуа – всего 414; в диалектах их от 397 до 420.
Четыреста с лишним слогов – на весь современный язык, в котором активно используется больше 8000 иероглифов! В среднем на один слог приходится два десятка иероглифов, которые читаются одинаково. Это в среднем; для слога фэнь словарь «Вэньлинь» дает 61 иероглиф.
Много ли иероглифов в китайском рифмуется? Судите сами: слогов на «-ан» (ан, бан, цан, чжан, лян. ) насчитывается три десятка. Помножим на 20 – выйдет 600 рифмующихся слов. Нехило! Так стоит ли удивляться тому, что среди сотен китайских рифм найдется несколько таких, которые рифмуются и в эстонском, тоже не блещущем фонетическим разнообразием? Особенно если подменить обычную рыбу мифической, а «наливать» – чем-то «мутным», то есть притянуть рифмы за уши. Если это научное открытие, я – балерина. (Меня можно поставить на пуанты и выпустить на сцену, но я буду нечто среднее между рыбой Кунь и птицей Пэн: поднатужившись, взмывает она ввысь и так далее. Не советую.)
Отчего д-ру Гао кто-то верит, в том числе даже и ученые, – понять нелегко. Возможно, всему виной – узость специалистов: в Эстонии китаистов мало, в Китае эстонистов еще меньше. Правда, всех филологов вроде как учили, что эстонский язык входит в уральскую языковую семью, а китайский – в сино-тибетскую; они, конечно, родственники, как и любые языки на земле, но чрезвычайно дальние. По гипотезе С.А. Старостина эти две семьи разошлись около 10-12 тысяч лет назад. Никакие рифмы об их родстве судить, естественно, не позволяют.
Проводимые д-ром Гао «параллели» между эстонскими и китайскими словами (сердце – süda и синь, нога – jalg и цзяо, пятка – kand и гэнь: ну очень похоже) не выдерживают критики и наукой не являются. Лингвисты, говоря о родственных языках, всегда определяют правила, по которым происходил фонетический переход одних звуков в другие: закон Гримма, закон Педерсена. Что представляет собой «закон Гао»? Нет такого. Впрочем, д-р Гао ничтоже сумняшеся переписывает историю под свои лингвистические теории и говорит о существовании «балтофинско-китайского народа»! Такая вот, извините, хуэнь. В смысле – муть.
Боюсь, отнюдь не стремлением к истине можно объяснить позицию Урмаса Сутропа, директора Института эстонского языка (его научным сотрудником д-р Гао является с 2008 года): «Соответствия неслучайны, ведь в эстонском и китайском языках есть схожие систематические ряды слов». Ясно, что Сутроп защищает своего работника, но, ей-богу, от дипломированного филолога ждешь большей адекватности.
Увы, люди склонны преувеличивать связи между знакомыми им явлениями (и верить на слово «специалистам»). Подозреваю, что д-р Гао принялся отыскивать китайско-эстонские параллели лишь потому, что судьба занесла его в Эстонию. Попадись ему латышский, хинди или тямпаррпуйнгу, язык аборигенов Австралии, – итог был бы тем же.
Для чистоты эксперимента я берусь доказать по методике д-ра Гао, что в близком родстве состоят русский и китайский языки. Чтобы никто не обвинил меня в подтасовках, рифмы я возьму из анекдота про три возраста мужчины. Помните: водка, лодка и молодка; кино, вино и домино; кефир, клистир, сортир? Вуаля: водка – нян, лодка – хан, молодка – гунян. И не беда, что нян – это скорее брага. Главное, что рифмуется. Зарифмовать по-китайски клизму, кефир (молоко; ну не пьют они там кефира) и сортир – тоже не проблема: гуаньчан, жуцзян, маофан!
Жаль, я не доктор наук. И не сотрудник Института эстонского языка, кстати. Но не забудем про Кунь! Верю: великая рыба сплотит русских и китайцев навек. Что скажете о русско-китайском народе, д-р Гао?
Источник
Притчи Чжуан-цзы
«Чжуан-цзы» – важнейшая книга даосизма, написанная известным китайским мудрецом Чжуан-цзы и его учениками. В этом издании притчи из трактата приводятся в пересказе. Автор сравнивает их с произведениями мировой литературы, иллюстрирует рассказами о реальных случаях из истории. Издание предназначено для широкого круга читателей. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.
Оглавление
- «Чжуан-цзы» – блестящим философский труд
- Высокие устремления рыбы Кунь и птицы Пэн
- Устремления величественного лебедя
- Безразличный к богатству и славе Сюй Ю
- Как сунец шапки продавал
- Великие вещи
- Утром – три, а вечером – четыре
- Как Ле-цзы отказался от зерна
- Как Чжуан-цзы видел себя бабочкой во сне
- Повар Дин разделывает коровью тушу
- Фазан, живущий в камышах
- «Бесполезное» дерево
Высокие устремления рыбы Кунь и птицы Пэн
Первая строка главы «Беззаботное скитание» из трактата «Чжуан-цзы» гласит: «В Северном океане обитает рыба, зовут ее Кунь» [1] . Можно подумать, что рыба по имени Кунь живет в большом море на севере. На самом же деле океанская пучина, о которой идет речь, значительно превосходит любое море; это бескрайнее, бездонное, мистическое место. Где это место? Никому то не ведомо.
В представлении Чжуан-цзы рыба Кунь настолько огромна, что неизвестно, сколько тысяч ли [2] она величиной. Выпрыгивая из воды, рыба Кунь становится птицей по имени Пэн. Размахивая крыльями, птица Пэн летит в небеса. Она настолько огромна, что неизвестно, сколько тысяч ли в размахе ее крыльев, которые подобно темной туче закрывают небосклон. Оттолкнувшись от бурных волн, птица летит в Южный океан. А Южный океан в представлении Чжуан-цзы — это невероятно большое место в Центрально-Южном Китае. Чжуан-цзы называл его «тяньчи» — «водоем, сотворенный природой». Реальное озеро Тяньчи, которое находится в горах Чанбайшань, конечно, несравнимо с Южным океаном.
Место это столь же мистическое и необыкновенное, как и сама птица Пэн. Она бьет крыльями по воде, поднимая волны на три тысячи ли, летит ввысь, взмывая на девяносто тысяч ли. В этой сцене сравнение птицы с темной тучей, застилающей небо, и описание бурлящих до небес волн вовсе не кажутся преувеличением. Тем не менее фразы, подобные «Птица Пэн парит на девяносто тысяч ли» и «Рыба Кунь вздымает волны на три тысячи ли», следует понимать как авторское восприятие Чжуан-цзы.
Птица Пэн летит, отдыхая один раз в шесть лун. Несет на плечах синее небо, взирает на мир с невероятной высоты. Гордая и одинокая птица не произносит ни слова до самого конца пути. В ее глазах все на земле уподобляется пылинкам. А обитатели земли не могут не смотреть на нее, ведь птица Пэн слишком заметна.
Живущая на дереве цикада и горлица смотрят на пролетающую над головами птицу Пэн и вовсе ее не понимают.
— Я лечу вверх изо всех сил — и все равно не могу вылететь из плотных листьев вяза!
— Если никак не взлететь, то можно оставаться и на земле, ради чего нестись на юг за девяносто тысяч ли? И что только нужно этой большой птице?
Чжуан-цзы осуждал эту парочку, мол, что они могут понимать! Малому умишку далеко до большого ума, в этом разница между малым и великим.
Источник